Часть вторая
    Глава 4. Зачин
   
   
   
    1. Первая фраза
    Эта проблема заслуживает самостоятельного исследования. Вопрос “Как начать?” довлеет над автором постоянно. Важность первой фразы отмечена многими и давно. Первая фраза — это камертон, задающий звучание всей вещи.
   
    Иногда первая фраза просто хороша сама по себе и долго живет в памяти писателя невостребованной: ее не к чему приспособить. Постепенно звучание ее расширяется, она обрастает дополнительным смыслом, возникает паутина ассоциаций, из которых постепенно прорисовывается контур рассказа, созвучного этой фразе. В такой ситуации первую фразу можно уподобить паровозу, вытягивающему из темного тоннеля поезд рассказа. (Подобный вариант создания рассказа родствен рождению стихов, методу поэтическому, эмоционально-ассоциативному, когда один оборот, одна строка вызывает за собой к жизни последующие строфы.)
   
    Бывает наоборот: рассказ в общем готов, но без хорошей первой фразы ему не хватает определенности, энергичности, — поезду не хватает того самого паровоза. Иногда подолгу, мучительно, порой безуспешно ищет автор эту сакраментальную фразу.
   
    Есть старый рецепт: из уже готового рассказа вообще выбросить начало, первый абзац или даже страницу-две — тогда фраза, оказывающаяся первой, уже несет в себе общую тональность и энергию рассказа, поскольку к этому месту автор уже “расписался”, стиль рассказа обрел определенность. Пожалуй, это годится для большинства рассказов — но только не для тех, где звучание слова, отточенность языка имеют большое значение. В настоящей короткой прозе каждое слово и каждый знак должны стоять на единственно возможном месте.
   
    А порой у писателя имеется в загашнике запас хороших фраз, годящихся для зачинов, и он “прицепляет” к уже готовому рассказу подходящее начало. Пусть даже оно грубовато стыкуется с последующим материалом рассказа — читатель этого не заметит и примет как должное: если фраза хороша, смачна, соответствует общему духу рассказа, можно не слишком заботиться о тщательной шлифовке швов и стыков текста: резкий мазок в живописи предпочтительнее гладенького размазывания красок.
   
    Основные типы первых фраз можно, пожалуй, перечислить:
   
    A) Экспозиционная. Первой же фразой автор старается ввести читателя в курс дела как можно полнее: называется и характеризуется герой, указывается место и время действия, так что сразу становится понятно, о чем пойдет речь. Например:
   
    "На исходе холодного сентября начальник геодезической партии Иван Петров ожидал в таймырской тундре вертолет, который должен был вывести их на материк”. Это сразу настраивает на обстоятельное, объективное повествование. Начало обстоятельное, вразумительное, богатое информацией и бедное эмоциями, интонационно нейтральное. Это самый простой, азбучный ход, к которому охотно прибегают начинающие авторы.
   
    Б) Пейзажная. Описывается место действия, обычно с привнесением настроения. Также удобное начало: та печка, от которой легко танцевать в любую нужную сторону. Пейзаж может быть мрачным или светлым, городским или “природным”. Обычно последующие фразы и абзацы соединяются с ним по принципу внутреннего созвучия но возможен и принцип контраста: яркий луг — мрачное действие и т. п.
   
    B) Автобиографическая. Когда рассказ ведется от первого лица, просто напрашивается начало вроде: “Тогда-то я был там-то и делал то-то”. “Однажды, возвращаясь домой, я увидел, как по лестнице поднимали рояль”. Дальше можно познакомиться с владельцем рояля, а можно вспоминать, как в армии сержант заставил музыкантов тащить рояль на шестой этаж, или как рассказчик был на фортепианном концерте, или как в детстве его заставляли учиться музыке и т. п. Первый вариант — “однажды со мною случилось то-то” — пожалуй, наипростейший из всех существующих: так часто пишут графоманы, тут большого ума не требуется. Хотя все зависит от того, что же будет дальше ...
   
    Г) Биографическая. Без особых ухищрений начинают с описания прошлого или настоящего главного героя. Вариант усложнен, если начинают с биографии второстепенного героя. (“Роберт Кон был когда-то чемпионом Принстонского колледжа в среднем весе”. — Хемингуэй.) Вариант еще более усложнен, если герой вообще не имеет отношения к действию, а связь здесь — ассоциативная, или для контраста, или для достижения юмористического эффекта.
   
    Д) Характеристика. Первой же фразой характеризуется герой, как правило — центральный. (“Я человек больной. Я злой человек...” — Достоевский). Иногда, подбираясь к главному исподволь, автор начинает с характеристики второстепенного героя. Такой зачин сразу дает причинную, психологическую мотивировку будущих действий.
   
    Е) Сентенция. Выгодна тем, что дает и мысль, и настроение, и предупреждение о необходимости читать внимательно: может быть актуальной или вечной, веселой или печальной, нарочито-наивной или скорбной. “Беды, как известно, идут полосой”. Опасность тут в том, что легко впасть в напыщенность и банальность, показаться претенциозным.
   
    Ж) Портрет. Один из традиционных и испытанных видов зачина. Обычно, опять же, относится к главному герою, но не обязательно. Может быть стилистически разнообразным: серьезным, сатирическим, фантастическим, юмористическим и т. д.
   
    3) Деталь. Первая фраза — словно взгляд через увеличительное стекло на какой-то один предмет, одну черту — будь то обгорелое дерево, или какой-то звук, или злые глаза чьи-то, или денежная купюра и т. д. Деталь такая обычно броская, резкая, примечательная — хотя и здесь может быть наоборот, автор специально подчеркивает заурядность, обыденность того, что описывает. Деталь, выпяченная в первой фразе, приобретает символическое значение, ассоциативно переносимое на дальнейшее повествование.
   
    И) Действие. Автор берет быка за рога, отбрасывая всяческие предисловия и начиная прямо с какого-то момента происходящих событий. “Сидоров осторожно закрыл дверь и с чемоданом в руке спустился по лестнице”. Плюс в том, что на первых порах читатель гарантирован от скуки: рассказ динамичен. Трудность а том, что обстановку, обстоятельства и проч. автор теперь должен давать через детали, штрихи, отдельные фразы. Это позволяет сделать рассказ более емким, лаконичным, придать изображаемому зримость и глубину: текст несет в себе опорные точки, по которым каждый читатель чуть по-своему видит происходящее. Поскольку обстановка вначале еще не ясна, то первая фраза действует несколько интригующе, обещает и дальше динамичность, вызывает желание узнать, в чем же дело. Чтобы не обмануть интерес читателя и выдержать весь рассказ на уровне хорошего начала, требуется несомненный профессионализм.
   
    К) Концентрат действия. Выражается простым нераспространенным предложением: подлежащее плюс сказуемое, два слова, никаких подробностей. Предмет действия может быть главный и второстепенный. Главный — “Самолет взлетел”, “Траулер тонул”, “Николаев упал”. Предполагает в последующих фразах напряженность интонации, лаконичность, динамизм, логическое развертывание действия. Второстепенный — “Падал снег”, “Солнце село”, “Мороз крепчал”. Последний зачин высмеян сто лет назад Чеховым в “Ионыче” как отчаянный штамп, и однако, как заметил Вамбери, “Старые истины самые верные — они испытаны временем”. Начинающий писатель должен знать штампы, чтобы избегать их; настоящий писатель не должен бояться ничего. Штамп-то он штамп, а действует эффективно. Разумеется, все средства художественного языка по мере развития и распространения их употребления теряют свою свежесть, стираются, пользоваться ими становится как бы неприличным: “Это плохо, потому что банально”. Но есть тот уровень языка, который не может стать банальным: краткая передача информации.
   
    Л) Сильное действие. Предыдущий вариант, но распространенный дополнением и обстоятельством. Излюбленный зачин короля нашей нынешней коммерческой беллетристики Валентина Пикуля: “Лошади рушили фургоны в воду”, “Ветер рвал плащи с генералов”. Штамп, отшлифованный до блеска. Безошибочно выигрышное начало. Слияние элементов действия, пейзажа, экспозиции, поданное с предельной экспрессией. (Ах, и Пушкин любил начинать так: “Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова”. — “Пиковая дама”.)
   
    М) Эмоциональная фраза. Может выражаться восклицанием, междометиями, отдельными словами или одним повторяемым словом, чьей-то репликой. “Ox... Как же теперь...” “Ура! Отлично!” “Ну же ты и осел...” “Теперь он не выкрутится?” — и т. п. Предваряет эмоционально сходную сцену или же продолжается объяснением того, с чем связаны и кем по какому поводу высказаны данные эмоции.
   
    2. Формы зачина.
    Интонационный строй первой фразы, ее информативная нагрузка и эмоциональный аспект должны, естественно, сочетаться с последующими фразами, выполняющими по отношению к первой подчиненную роль, подстраивающимися под нее по форме и содержанию. Вариабельность форм зачина способствует этому соответствию:
   
    A) Повествовательная. Самая привычная и традиционная.
   
    Б) Диалог. Очень удобное и выгодное начало. Во-первых, сказать можно все, что угодно: о герое и о пейзаже, о действии и о вечных истинах. В-третьих, диалог можно продлить, а можно в любой момент оборвать и перейти к повествованию. В-четвертых, на первую реплику может следовать как прямой логичный ответ, так и самый неожиданный, непоследовательный, что оживляет вхождение в рассказ.
   
    B) Монолог. Сохраняет многие преимущества диалога. Может быть прямым и внутренним, предполагать наличие слушателя или нет. Тоже позволяет оживить любые фразы разнообразнейшими разговорными выражениями и интонациями.
   
    Г) Письмо. Близко к монологу, причем имеет то преимущество, что в нем можно сочетать разговорную речь с особенностями эпистолярного стиля. Письмо как зачин может быть рассказом в рассказе, резко повышая емкость и “полезную нагрузку” текста.
   
    Д) Документ, причем самый разнообразный; приказ об увольнении, выписка из архива, заявление на квартиру, приговор суда и т. д. (О возможностях официально-делового стиля речь будет в следующей главе.)
   
    3. Переход к основной части.
    Как первая фраза, так и зачин в целом сочетается с последующим текстом вполне перечислимым и даже ограниченным числом способов:
   
    A) Последовательное развитие. Не требует комментариев: логично и естественно, в согласии с причинно-следственной связью, действие разворачивается.
   
    Б) Хронологическая последовательность. Не то же самое, что предыдущее: “После того — не означает вследствие того”, как гласит юстинианово право. Этим широко пользуются авторы детективов, строя ложные боковые ходы. Это удобно для создания полифонии рассказа: не связанные между собой, но совпадающие по времени действия дают панорамность изображаемого.
   
    B) Временной возврат. Автор дает предысторию того, с чем познакомил читателя в начале. Часто начало является результатом каких-то действий: сначала нас впечатляют результатом, заинтриговывают, потом дают события, бывшие до того. Нередко это принимает форму воспоминания, и тогда окрашивается естественной ностальгией. Если результат печален, то известность заранее такого исхода усиливает минорную тональность рассказа; если конец мажорен, то даже самые тяжкие испытания воспринимаются читателем в мажорном ключе:
   
    “Конец будет хороший”. Такой прием усиливает настроение рассказа, повышает внимание к основной мысли, поскольку сюжетные повороты уже не увлекают настолько, насколько могли бы, будь итог неизвестен.
   
    Г) Временной прыжок. Иногда зачин отделен от основного действия годами, иногда и веками: речь может пойти о выросшем уже человеке, родившемся в результате случайной встречи его родителей в командировке, или о погребении фараона, к примеру, и экспедиции в пирамиду. (Проблема времени в художественном тексте изучалась немало. Здесь заметим лишь, что стык двух временных срезов, когда между ними выброшен значительный кусок, рождает щемящее и даже трагическое ощущение быстротечности бытия, человеческой близости к давно покинувшим сей мир — они как бы оживают ... Усиливается дремлющее обычно чувство причастности к истории, ответственности за то, что было прежде тебя. Это сильный прием ...)
   
    Д) Ассоциация. Так сломанный цветок репейника напомнил Толстому Хаджи-Мурата. Здесь продолжение следует не в зависимости от реалий самих по себе, но в соответствии с настроением, звучанием, внутренней тональностью зачина, приобретающего, пожалуй, символическое значение.
   
    Е) Контраст. Может существовать между зачином и продолжением в массе аспектов: лексическом, эмоциональном, интонационном, информативном, пространственном и т. д. — то есть на любом стилистическом или фактологическом уровне. На ветке щебечет птичка — и на той же ветке вешают человека: лишь один из простейших примеров. Контраст вызывает своего рода шок у читателя: сочетание двух несочетаемых элементов вызывает психологический дискомфорт, сравнительно сильную эмоцию — смех или печаль, иногда граничащие друг с другом: тот самый “смех сквозь слезы”: сочетание двух несочетаемых элементов дает совершенно иной результат, чем они дали бы порознь. Изображая контраст, автор стоит как бы на пограничье между двумя его сторонами, и картина получается двойственная, диалектичная. (В этом гений Чаплина: “Смешно, но невесело ...”) Чаще всего стилистический и ситуационный контраст используют юмористы: проверенный способ достичь комического эффекта. Достичь трагического эффекта труднее (человек вообще легче смеется, чем плачет, и охотнее раскрывается для эмоций положительных, чем отрицательных). В любом случае неожиданное удивляет, дает дополнительное возбуждение нервной системе, возбуждение легко принимает форму негодования, сочувствия, повышенного интереса. Контрастное начало можно считать наиболее выигрышным.
   
    Глава 5. Стиль
   
   
   
    I. Этот аспект литературного творчества наиболее изучен и наименее поддается как анализу, так и овладению. Несколько десятков тысяч слов активного словарного запаса дают неисчислимое количество сочетаний и комбинаций. Но умение писать — это лишь во-вторых умение адекватно излагать на бумаге свои мысли, чувства, впечатления; во-первых же это — умение наблюдать, фиксировать, анализировать, мыслить. Недаром живут изречения типа: “Стиль — это человек”, “Стиль — это мировоззрение”. Стиль являет собой диалектическое единство языка как средства мышления и языка как средства передачи информации. Глубокое и оригинальное мышление, тонкое и острое чувствование находят свое отражение в стиле; научиться им специально — невозможно, они определяются всей культурой человека, его духовным и интеллектуальным потенциалом.
   
    Содержание определяет форму. Мысль определяет фразу. Овладение мыслью — первый этап овладения стилем. Жадные чувства и пытливый ум проводят внешне незаметную работу, необходимо предшествующую рождению фразы. Желание, энергия, последовательность способны помочь развить ум и чувство.
   
    То есть: работа над словом происходит не тогда, когда писатель садится за письменный стол — она происходит постоянно, непрерывно, как постоянно и непрерывно писатель ощущает жизнь и размышляет о ней, будь то в форме логических суждений или абстрактных художественных образов, сознательно или подсознательно; слово — лишь завершающее звено в неразрывной цепи творческого процесса.
   
    Мировоззрение писателя, его настроение, его опыт, образование, эстетические взгляды, темперамент, симпатии и антипатии, его ценностная ориентация и уровень притязаний — неизбежно определяют выбор темы, идеи, материала, и в конечном итоге — выбор слова.
   
    Второй же аспект стиля — собственно техника письма, включающая в себя технику таких элементов, как
   
    слово
   
    сочетание двух слов
   
    речевой оборот
   
    фраза
   
    сочетание фраз период (под которым в данном случае понимается часть текста, объединяемая единством времени, места, действия и предмета)
   
    стык периодов (обычно выражающийся графически в переходе к следующему абзацу).
   
    1. Точность слова определяется доскональным знанием описываемого предмета, глубиной его осознания и объемом активного словарного запаса (редко превышающего десять тысяч слов даже у талантливых писателей). В поисках точного слова синонимический ряд часто оказывается бесполезен — плодотворнее поиск по линии сходства внутренней сущности: “жертва”, “упрямец”, “тело”, “несчастный”, “человек” и т. д. — в определенном контексте являются словами одного ряда. Выбор точного слова — уже авторская позиция, уже мировоззрение, уже стиль. Лишь авторское отношение обычно разделяет слова “бандит” и “партизан”, “бунтовщик” и “революционер” (невольно вспоминается: “Мятеж не может кончится удачей, в противном случае его зовут иначе.”). Кроме таких, стилистически окрашенных слов, есть стилистически нейтральные: “стол”, “земля”, “дождь” и т. п. — но, во-первых, нейтральное описание уже есть частный случай авторской позиции, во-вторых, и самое нейтральное слово вызывает к жизни какой-то ассоциативный ряд.
   
    На точности слова сказываются: звучание; принадлежность к определенному лексическому ряду; частота употребления. Heблагозвучность, заштампованность лишают правильное вроде бы слово его смысла — смысл исчезает, он не воспринимается.
   
    Чем эмоционально нейтральнее текст, тем большая буквалистская точность требуется от слова: называть кошку кошкой.
   
    Вышесказанное относится прежде всего к имени существительному, к называнию предметов, что есть основа любого текста. Гвоздь предложения — подлежащее: “кто?” или “что?”. Создание фразы почти всегда начинается с такого гвоздя. (Хотя бывает иначе — сначала у писателя есть лишь действие, скажем, “мчался”, и уже потом к этому первому слову подбираются остальные; или эпитет, например, “ужасающий”, сразу определяющий тональность фразы; но это скорее исключения.)
   
    Чем текст эмоционально окрашенное, тем шире выбор необходимого слова и тем большую роль играет его выразительность. Вместо выражения “рослый мужчина” идут в ход “гигант”, “амбал”, “правофланговый”, “шкаф” и т. д.
   
    2. Сочетанием двух слов и занимается поэтика более всего. Нет необходимости повторять все виды существующих стилистических фигур — тропов и т. д. Два основных типа сочетаний — существительное и прилагательное, существительное и глагол. Сочетаемость происходит по двум линиям — точности и стилистической напряженности. Точность не требует развернутых комментариев: “камень падал”, “камень холодный”. Напряженность же возникает при сочетании двух слов, которые по своему прямому, буквальному значению не сочетаются: между ними возникает некое свободное стилистическое пространство, своего рода люфт — как бы два смысловых поля накладываются друг на друга, и в их взаимодействии возникает новое, неожиданное смысловое и эмоциональное значение: “жесткая речь”, “ледяная улыбка”, “ласковое море”, “оратор заклокотал”, “государство рухнуло”. Любой желающий углубиться в поэтику может обратиться к ряду учебников, словарей и специальных исследований.
   
    3. Речевым оборотом можно считать несколько взаимосвязанных слов, образующих как бы один из смысловых блоков, которые уже и составляют фразу — простое предложение в составе сложного, причастный или деепричастный оборот, распространенное обстоятельство и т. д. (“Туалет его был свеж, / но в каждой складке платья, / в каждой безделице / резко проглядывала претензия быть львом — превзойти всех модников и самую моду.”) Кроме выбора ключевых слов и построения словосочетаний здесь вступают в силу порядок слов и особенности грамматических связей. Инверсия подчеркивает значение какого-то слова (“Он любил жить” — “Он жить любил”: слово не на своем привычном месте вызывает повышенное внимание и ему придается читателем повышенное значение). Грамматические связи должны быть четки и внятны, но особенную прелесть обороту придает некоторый выверенный аграмматизм, оттенок небрежной вольности или изысканной архаичности: точность смысла, верность интонации — выше правил букваря. (“Ильин скакал между двойным рядом деревьев”, — написал Толстой в “Войне и мире”. — “И перед роту с разных рядов выбежали человек двадцать”. Не одно и то же “бежал от опасностей” и “бежал опасностей”, “следил за движениями” и “следил движения”. Заметим, что лишь тот, кто хорошо знаком с грамматической нормой, способен оценить достоинства оправданных отступлений от нее.)
   
    4. Фраза может состоять из одного слова, и может растянуться на весь толстый роман — так, “Сто лет одиночества” Маркеса в оригинале — одна бесконечная фраза. Организующая роль синтаксиса здесь ясна в пределах академической грамматики, за пределами же таковой вызывает вечные столкновения авторов с редакторами. Учтем, что русский литературный язык, восходящий к Пушкину — это, если говорить о синтаксисе, французская пунктуация и французская интонационная система фразы, весьма ощутимо наложенные на русскую лексику и русскую (с немецкой — от времен Петра) грамматику. Если с запятой все более или менее ясно, то авторское право на прочие знаки относится к правилам с великолепной пренебрежительностью.
   
    А) Точка может стоять в любом месте. Предложение можно рубить на любые куски. Плавное течение речи сменяется отрывистым стуком забиваемых гвоздей: “Никогда. Я. Не. Вернусь. Сюда”.
   
    Б) Можно обойтись вообще без знаков препинания, фраза полетит на одном быстром дыхании: “Воспоминания мучают меня в горячечных снах она возвращается глаза ее темны губы горячи нет мне покоя”.
   
    В) Многоточие, вопросительный и восклицательный знаки могут стоять в любом месте фразы, причем после знака она продолжается с маленькой буквы: “Наглец! мальчишка! как посмел он мне перечить? но он мой сын... в темнице...”
   
    Г) Вопросительный и восклицательный знаки могут быть поставлены в середине фразы после какого-либо слова или оборота и заключены в скобки, чем подчеркивается, что знак выражает авторское отношение к тексту: “Он получил задание от некоего высокого начальника (?) и для его выполнения собрал с предприятий сто тысяч (!), но тут его и обокрали”.
   
    Д) Тире может выделять любое слово, любой оборот, членить фразу на отдельные обороты, интонационно подчеркивая их значимость. Достаточно раскрыть раннего Горького: “Дело — сделано, — мы — победили!” “Ну, что же — небо? — пустое место ... Я видел небо”.
   
    Е) Двоеточием можно присоединять подчиненные предложения, обороты и отдельные слова: это более сильная и глубокая связь, чем посредством запятой. “Он вошел: его не ждали”. “Он знал жизнь: имел хорошую память”. “Жена таится от мужа: и так везде”. “Сколько лет он верил: ждал”. Допустимы в одной фразе два и более двоеточий последовательно: “В последний раз предупреждаю: оставь ее: ты ее не стоишь: я тебя насквозь вижу”.
   
    Ж) Точка с запятой может заменить едва ли не любой интонационный знак, усиливая паузу, дробя фразу на отрезки, но сохраняя ее непрерывность, единство. (“Так глупо я создан; ничего не забываю; ничего!..” “Сверхъестественным усилием она повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки; ее волосы касались воды; минута была решительная”. — Лермонтов, “Герой нашего времени”.)
   
    5. Сочетания фраз и периодов не вызывают трудностей и вопросов, когда описание разворачивается последовательно.
   
    При временном или пространственном переходе возможен:
   
    а) вводный переход: обороты типа “Назавтра ...”, “Через неделю ...”, “Когда он пришел туда-то...” — или “В это время там-то ...”, “А в другой комнате ...” и т. д.;
   
    б) перескок: автор приступает непосредственно к следующему эпизоду, никак его не предваряя и не предуведомляя читателя: все явствует из текста.
   
    Начинающий или неумелый автор обычно пытается объяснить каждое движение, детализируя подробности и нагоняя скуку; умелый же стыкует значимые эпизоды: так художник пишет картину резкими сочными мазками, а ремесленник зализывает каждый штрих.
   
    (Возможны также абзац, отточие в начале абзаца или предложения, пробел, с отчерком или звездочками.)
   
    II. Текст и подтекст. Говорится одно, а подразумевается другое. Обычно говорится о простых вещах: герои пьют чай или ловят рыбу, а на самом деле страдают и вообще мир разрушается. Возможно и наоборот: герой толкует о сложнейших вещах, а на самом деле просто хочет обладать героиней и т. п. Подтекст строится на несоответствии внешней формы текста его содержанию: стилистика внешняя не совпадает со стилистикой внутренней. Внешняя дается в лексике, интонации, ритме, теме, материале, — на внутреннюю намекается несоответствиями: легкость фраз не соответствует их серьезному содержанию, незначительность действий — мрачному настроению героя, комфортная обстановка — истерическому настроению, мелкость происходящего — серьезности интонации и тяжеловатому вниманию к деталям. Восходит к чеховской драматургии, в прозе разработано Джозефом Конрадом, канонизировано Хемингуэем.
   
    III. Обычно принято подразделять стили на:
   
    деловой /официальный/;
   
    газетный /публицистический/;
   
    научный;
   
    торжественный;
   
    разговорный /повседневный/;
   
    просторечный;
   
    жаргон;
   
    фамильярный;
   
    эпистолярный;
   
    юмористический /шутливый/;
   
    сатирический/насмешливо-издевательский/.
   
    Возможны и более мелкие обособления: фельетонный или очерковый стиль, стиль рапорта или жалобы, диалекты те или иные, жаргон уголовный, молодежный, профессиональный и т. д.
   
    Выделяются художественные стили:
   
    орнаментальный — усложненный, метафорически насыщенный;
   
    иронический;
   
    ноль-стиль — бесстрастное, внешне сухое описание;
   
    лапидарный — краткий, даже рубленый;
   
    экспрессивный;
   
    сентиментальный;
   
    романтичный — как и предыдущий, определяется соответствующей лексикой;
   
    сказ — яркий, “ударный”, уподобленный разговорной речи;
   
    описательный — спокойный, подробный.
   
    Все эти определения, разумеется, условны и не исчерпывающи.
   
    В рассказе могут сочетаться два или более разных стилей, что дает практически бесконечное количество вариантов.
   
    Единого “стиля рассказа”, разумеется, не существует.
   
    Основные отличия стилистики короткой прозы от длинной определяются тем, что
   
    а) на малом пространстве рассказа любой стилистический прием играет большую роль, чем в длинной прозе;
   
    б) в рассказе допустима большая концентрация сильных стилистических приемов и средств, что в длинной прозе будет утомительным и неудобочитаемым.
   
    1. Лексика. Рассказ может обращаться к любому языковому пласту и давать его в любой концентрации: малый объем позволит “переварить” самый трудный и непривычный текст. Возможно, скажем, построение целиком на просторечии или жаргоне: то, что станет тягостным и надоедливым в романе после двадцатой страницы, не успеет приесться в коротком рассказе. (В русской прозе двадцатых годов тому немало подтверждений: романы, написанные языком “от земли и сохи”, давно канули в лету — а рассказы Зощенко радуют читателя и сейчас; но представьте роман, написанный языком зощенковских рассказов: внешне незатейливая и грубоватая просторечная лексика в длинной прозе утеряет все свое обаяние и юмор, текст рассыпется подобно сухому песку.)
   
    2. Ритм. Вообразите марафонский бег с барьерами. В принципе возможно, но невероятно вымотает бегунов и будет действовать на нервы зрителям, — хотя бег с барьерами на сто десять метров — зрелище вполне увлекательное. Так и длинная проза требует более плавного и спокойного ритма, рассказ же допускает самую жесткую ритмическую организацию фразы, иногда совершенно родственной фразе поэтической. Жесткий ритм увеличивает напряжение фразы, повышает ее эмоциональную нагрузку до уровня, который невозможно поддерживать долго. (В толстом романе “Перекресток” ленинградца Юрия Слепухина лишь одна фраза западает в память: “С воздуха мертвой бульдожьей хваткой вцепились в Германию английские бомберы”).
   
    Четырехстопный амфибрахий, которому выпадение нескольких безударных слогов придает дополнительную рубленую жесткость. Но каково было бы читать шестьсот страниц в подобном ритме! Насквозь ритмован, как давно отмечено, язык “Часов” и “Пакета” Леонида Пантелеева, а ранняя проза Бориса Лавренева — с точки зрения ритмической организации почти белые стихи. Но уже роман Андрея Белого “Петербург”, с четкой ритмической канвой объемистых текстовых пространств, остается скорее экспериментом, ценным для писателей и филологов, но скучным и маловразумительным при чтении и вряд ли имеющим самостоятельную литературную ценность. Поучительно построение гениального романа Мориса Симашко “Искупление да-бира”: стиль вязок, плотен, ритмован, и каждую главу автор разбивает на подглавы длиной от одной до шести страниц, тем самым подавая текст порциями объема короткого рассказа, позволяя читателю отдохнуть в паузах.)
   
    3. Фонетика. Звукопись, аллитерация также играет в короткой прозе большую роль, чем в длинной.
   
    4. Интонация. Аналогично.
   
   
    Глава 6. Деталь
   
   
   
    Под деталью обычно понимают подробность предметного уровня: какую-то конкретную вещественную мелочь или какое-то конкретное свойство, особенность предмета.
   
    Первый аспект детали — это апелляция к органам чувств: обогащение изобразительного ряда текста.
   
    1. Цвет. В обыденной жизни человек обходится называнием двух-трех десятков цветов. Художники оперируют уже двумя (в среднем) сотнями наименований красок и оттенков. Но многоцветие природы бесконечно.
   
    Осваивая цвет, литература обходилась вначале основными немногочисленными красками: небо могло быть синим, голубым, лазурным, серым, черным; рассвет — алым или золотым. В XIX веке с расцветом реализма литература стремится к точному правдоподобию, и вот у мастеров пейзажа заря становится винно-пурпурной, лимонной, серебряно-зеленой; выясняется, что небо бывает едва ли не любых цветов, тени оказываются не только серыми и черными, но и сиреневыми, синими, бурыми.
   
    Поскольку все искусства косвенно, но неразрывно связаны между собой, образуя единый культурный макрокосм, можно увидеть, что в освоении и использовании цвета литература идет вслед за живописью. XX век породил новые условные формы живописи, и следом в литературе появились “медные небеса”, “латунная планка рассвета”, “красный туман”, “синяя крона, малиновый ствол” и т. д.
   
    Цвет в современной литературе как правило условен, резок, силен, экспрессивен. “Зеленое небо”, “черная вода”, “красные глаза”. Автор не столько следует правде жизни, сколько добивается зрительной выразительности, художественной эффективности фразы. Наблюдается своего рода неопримитивизм: что угодно может 'быть какого угодно цвета: лицо — “коричневое”, “серое”, “голубое”, “зеленое”; прорубь — “фиолетовая”, “синяя”, лужа — “оранжевая”, “серебряная”. Цветовая деталь делает описываемое не только зримым, но и броским, несколько неожиданно-непривычным, а потому воздействующим на воображение.
   
    2. 3апах. По условности в литературе может соперничать с цветом. Если цвет обычно “какой-то”, то запах обычно — “чего-то”: хвои, мыла, бензина, краски, роз, земли и т. д. Почти любой предмет имеет свой запах, человек различает запахи, как известно, слабовато, и вот из множества запахов писатель выбирает (называет) при конкретном описании один-два, реже три, и уж совсем редко четыре и больше. Двух характерных запахов обычно достаточно для передачи обонятельной гаммы, причем запахи эти частенько не подлинны, а придуманы по принципу “чем должно пахнуть, чтоб читатель вдохнул описываемую обстановку”. Отсюда накладки вроде “в лазарете пахло сулемой”, хотя сулема запаха не имеет, и пр. Вояка после марша пахнет “кожаными ремнями и дорожной пылью”, хотя в действительности все перешибет крепкий дух застарелого пота. В порту пахнет “нефтью и апельсинами”, хотя в действительности может пахнуть гниющими водорослями, краской, дизельным выхлопом плюс еще сотня запахов. Запах в прозе — это визитная карточка предмета, характерно дополняющего обстановку, но если простое называние или перечисление обращается прежде всего к зрительному воображению, то упоминание о запахе задействует еще одно чувство.
   
    3. Вкус. Конечно, в прозе мало что пробуется на язык: кроме дегустации яств и напитков поминается вкус разве что крови и пота, да изредка сорванного стебелька и в юмористическом ключе картон, чернила и еще какая-нибудь гадость. Зато к запахам вкусовые ощущения применяются постоянно: запах может быть горький, соленый, терпкий, кислый, сладкий, сытный и т. д. — полная вкусовая гамма.
   
    4. Звук. Звук придает описанию сенсорную панорамность аналогично запаху, с той лишь разницей, что слух играет в жизни человека гораздо большую роль, чем обоняние, через слух поступает большее количество информации. С одной стороны, не упоминать в прозе о звуках нельзя, описываемое обычно полно звуков, и надо дать читателю их услышать. С другой стороны, каждый читатель как-то представляет себе не только вид, картину описываемого (даже если не называются никакие подробности, а просто: “стол”, “лес” — опыт тут же вызывает в воображении вид какого-то стола или леса), но и основные, программные, так сказать, звуки, сопровождающие действие. С третьей, взаимоотношения звука и текста — вопрос особый, и иногда незачем специально упоминать о звуке, понятном и так. Например, “копыта били в булыжную мостовую” — звукозапись передает звонкий твердый стук. Звук может даваться простым называнием предмета, его производящего: звук копыт, горна, поезда, скрипки, бритвы. Может конкретизироваться: стук копыт, пение горна, грохот поезда. Из множества звуков, опять же, выбираются самые характерные, нужные. Передаваемый литературными средствами звук, как и запах (к цвету это относится в меньшей степени), иногда стилистически окрашивается до такой степени, что полностью порывает с реальностью: “мертвый звук” — это какой? ..
   
    5. Осязание. Подобно тому, как вкус обычно задействуется обонятельным рядом, осязание чаще задействуется рядом зрительным: “гладкая дорога”, “шершавая вода”, “холодный взгляд”. Хотя и звук (голос, например) может быть “теплым, мягким” и т. д. А “теплый воздух”, “мягкое кресло”, “жесткая рука” апеллируют непосредственно к осязанию.
   
    Второй аспект детали — описание.
   
    1. Портрет. В “Моменте истины” Богомолова часто встречаются словесные портреты, выполненные по всем правилам криминалистики: рост, фигура, полнота, плечи, волосы, цвет, размер и форма глаз, нос, рот, подбородок, ушная раковина, лоб, зубы, особые приметы, говор — несколько десятков деталей. В художественной литературе портрет лаконичнее. Романтизм и классический реализм тяготели к портрету развернутому: рост, фигура, обязательно глаза, волосы, зубы, голос; указывалось, мелкие или крупные черты лица, какова улыбка, а также во что одет. Технически сделать это все нетрудно. Труднее дать портрет одной-двумя деталями так, чтобы создался образ. У Дианы де Тюржи (Мериме, “Хроника времен Карла IX”) ослепительно белая кожа, агатовые волосы, почти сросшиеся брови и синие глаза, — достаточно. Минский (Пушкин, “Станционный смотритель”) — молодой стройный гусар с черными усиками, — и только.
   
    Некогда портрет развивался от примитивного клише к типичному образу: у могучего героя появлялись сверкающие глаза, густые кудри, громовой голос, так же прояснялись черты прекрасной девы, низкого злодея, мудрого наставника. Затем портрет делался индивидуальное, соответствуя индивидуализации характеров. Еще позднее стало хватать лишь нескольких черт, а иногда и одной. Деталь портрета стала опорной зрительной точкой, придающей реальную достоверность персонажу. Так у слуги в рассказе Акутагавы “Ворота Расемон” на правой (именно на правой, а не на левой!) щеке алеет чирей — и более об его внешности нам ничего не известно, зато чирей — как настоящий, и настоящим становится весь слуга. У портного Петровича в “Шинели” Гоголя кривой глаз и рябое лицо, но главное — большой палец ноги у него “с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп”.
   
    В современном портрете (как и вообще в описании) деталь обычно играет роль своего рода колышка, “ которому привязывается воображение читателя, дорисовывающее недостающие черты (ибо всего перечислить невозможно, да и не надо — нагромождение подробностей лишь помешает воспринять цельный образ).
   
    2. Пейзаж. О развернутом и подробном пейзаже можно не говорить — поднатужившись и составив план, любой школьник опишет местность. В рассказе, где всегда хороша краткость, кратко должно быть и описание пейзажа — прежде всего пространственное и цветовое изображение. “В роще за дорогой кричала сойка” — это уже пейзаж: “роща”, коли никак не уточняется, воспринимается зеленой, а зеленой роще соответствует в воображении проселочная дорога, буро-песчаная — или серая асфальтовая у завзятых горожан. То, что роща за дорогой, создает глубину картины, а крик сойки придает картине больше реальности; и даже если читатель не представляет себе, как выглядит пресловутая сойка и на что похож ее крик, это все равно достовернее абстрактного "щебетания птицы": конкретность всегда вызывает доверие.
   
    То есть: для создания пейзажа достаточно двух–четырех деталей, дающих точки привязки читателю, который ассоциативно домыслит остальное. "Стога мокли под свинцовым небом" – это неопределенно большое поле, унылый дождь, осень, безлюдье, распутица. На уровне технического приема это стало азбукой еще в прошлом веке: знаменитое чеховское "тень мельничного колеса чернеет на плотине и блестит в лунном свете горлышко разбитой бутылки – вот и пейзаж готов!"
   
    3. Интерьер. С точки зрения зрения письма не отличается от пейзажа. Несколько характерных деталей. Конспекты на столе, казенные одеяла и пустые пивные бутылки в углу – студенческое общежитие. Маты под турником, гулкое эхо – спортивный зал. Меньшая или большая конкретизация подобных деталей зависит от общего стилистического ключа произведения.
   
    Описание может быть статичным, прерывая действие, а может даваться через детали в процессе действия, не снижая темпа повествования: в первом случае, например, описывается комната героя, после чего в ней что-то происходит; во втором — действие как бы привязывается в пространстве к конкретным деталям: "он швырнул книгу с подоконника на шкаф и плюхнулся в кресло перед телевизором".
   
    4. Жест . Передача позы человека, мимики, движения – одна из труднейших задач в прозе. Представим, что стоящий человек облокотился о барьер, высота которого ему по грудь, таким образом, что предплечье его расположено вертикально, а сжатый кулак находится на уровне подбородка, каковой подбородок и подпирает. Как это сказать кратко и вразумительно? "Облокотился о барьер, уперев кулак в подбородок", "Облокотился" примерно определяет высоту барьера, "упер кулак в подбородок" говорит о том, что рука поднята к подбородку, а не наоборот, подбородок опущен на кулак; низкий барьер заставил бы клониться к нему, но об этом не сказано – стало быть этого нет. "Взмахнул рукой" подразумевает: поднял вверх руку и быстро опустил – прямую или согнутую? вперед или в сторону? или описал рукой круговое движение? Из всех возможных отбирается краткое и простое "взмахнул", а уж дальше – кто как представит. Или: в знак сомнения человек делает движение головой так, что голова чуть склоняется в сторону, при этом подбородок слегка задирается, а с противоположной наклону стороны скула оказывается выпяченной вперед; через секунду возвращается в исходное положение. Это – подробное описание жеста. А в простой передаче: "В сомнении качнул головой", "В сомнении повел подбородком". Подобные вещи – бич малоопытных авторов.
   
    Из прочих аспектов, в которых рассматривается деталь, можно выделить:
   
    1. Достоверность. Вся профессиональная терминология в художественном тексте работает на это: коли автор так разбирается в морском деле, или медицине, или охоте, что непосвященному читателю не все и понятно – это рождает доверие: знает, мол, значит, что пишет. Ну аж уж коли так сведущ и точен в мелочах – наверное, и все остальное тоже правда.
   
    Если точная деталь дает ощущение реальности, правды, будь то хруст входящей в дерн лопаты, или хлопнувшее от сквозняка окно, то "ляп" в детали способен уничтожить всякое доверие к произведению. В одном романе Аркадия Адамова у немецких танков Е-IV "Тигр" лобовая броня 400 мм, и тому, кто знает, что цифра эта бредова, дальше читать всерьез роман невозможно. А в нашумевшей пьесе Губарева врач командует: "Введите ампулу сердечного". Чего именно ввести?! Поскольку ни один врач ничего подобного сказать не может, внимательный читатель этой пьесе не поверит, и заслуженно.
   
    2. Символичность. Хорошо исследовано. Вспомним знаменитый дуб в "Войне и мире", репейник в "Хаджи Мурате". Голубь мира, ледоход, грозовая туча.
   
    3. Смысловая нагрузка: настроение, авторское отношение, ассоциация. У неприятной женщины чулки "поросячьего цвета" (Набоков, "Машенька"). Знаменитый дождь в финале "Прощай, оружие!" Хемингуэя: трагедия и прозаичность.
   
    4. Функциональность. Если в первом акте на стене висит ружье, то в пятом оно должно выстрелить. Деталь должна быть необходимой и работать на общую идею.
   
    В заключение — три замечания.
   
    Первое: о неработающей детали. В одном из гениальных рассказов Акутагавы “Сомнение” рассказчик прежде всего обращает внимание на руку гостя с отсутствующим пальцем — и в конце, после выслушанной ужасной исповеди, так и не решается спросить, как гость потерял палец: это придает рассказу удивительную глубину, таинственность, ощущение бесконечной непостижимости, жизни.
   
    Второе: напор действия искупает недостаток деталей. В “Трех мушкетерах” пейзажами и интерьерами не пахнет: по прочтении семисот страниц мы даже не знаем цвета мушкетерских плащей! Третье: в современной прозе деталь может вообще отсутствовать — как литературный прием. Это уместно в рассказе, но в длинной прозе утомительно и неоправданно: воображению читателя нужен хоть минимум “опорных точек”.
   
   
    Глава 7. Эстетическая концепция
   
   
   
    1. Бестселлер. Шерлок Холмс. Развлекательная беллетристика имеет собственные законы. Мерки серьезной литературы к ней неприменимы. На второй план отступают не только реальность изображаемого, но и элементарная логика. Это искусственное варево, где подаются в той или иной пропорции: тайна, приключение, погоня, романтический герой и т. д.
   
    Взять известный телефильм “Место встречи изменить нельзя” по роману братьев Вайнеров “Эра милосердия”. Кто заколол оперативника на садовой скамейке, как разгадал его? Нет ответа, главное — нагнетается драматизм действия. А ключевая сцена, когда Шарапов попадает в логово бандитов, и один из них, бывший боец его штраф роты, не выдает его и хочет отпустить? Шарапов отказывается — он продолжает выполнять свой долг по ликвидации банды. Но кто помешал бы ему позвонить в МУР из ближайшего автомата и сообщить о местонахождении бандитов, пока они спят?! Авторы. Ибо нужна кульминация. И нервы читателя (зрителя) напряжены достаточно для того, чтобы не заметить этого явного ляпсуса, этой наивной условности.
   
    В одном из триллеров знаменитого Джеймса Чейза киллер мафии убирает свидетельницу, охраняемую в номере на верхнем этаже небоскреба, так: закрепляется на крыше и, когда та высовывается в окно, наблюдая вместе с охранниками за нанятым самолетом с акробатом, киллер выдергивает ее подмышки и отпускает падать вниз — причем охранницы его не замечают!! Столь эффектно, что нереальность уже не важна.
   
    Никогда нельзя забывать одну простую и важную вещь: человек стремится к сильным ощущениям, а сильные ощущения связаны с необычными, опасными, из ряда вон выходящими действиями. Пристальное внимание человека всегда вызывают: любовь, смерть, катастрофа, чудо. На эксплуатации этого единственного интереса держатся огромные тиражи фантастики, описаний катастроф, литературы секса и насилия. Эстетическая, художественная функция такой литературы часто равна нулю, но эмоции и воображение массового читателя она затрагивает.
   
    “Джеймс Бонд” — несерьезная чушь, но чудесные приключения, непобедимость и неотразимость героя, примесь “клубнички” и откровенная ирония автора обеспечили романам Флеминга миллионные тиражи.
   
    “История любви” Франка Сигала у критиков вызвала пожатие плеч: почти графомания. Но наивная, банальная, сентиментальная повесть, появившаяся в разгар “сексуальной революции”, вызвала бум: она отвечала потребности массового читателя в “чистом, светлом, настоящем”: школьницы и секретарши рыдали.
   
    (Забавно, что знаменитая лет десять-двенадцать назад у нас “История одной любви” Анатолия Тоболяка — не просто аналогичная чушь, но элементарное переложение Сигала на русско-сибирский материал: и нехитрый коммерческий расчет автора полностью оправдал себя!)
   
    Означает ли это, что бестселлер — обязательно литература второго сорта? Отнюдь. Самая читаемая книга в США — “Над пропастью во ржи” Сэлинджера: около двадцати миллионов экземпляров.
   
    Но и с литературой второго сорта дело обстоит совсем не так просто. Художественные достоинства не исчерпываются богатством стиля, глубиной психологизма и мощностью идей, как обычно принято считать. Шерлок Холмс — блестящее тому подтверждение.
   
    Сам Конан-Дойль, как известно, невысоко ценил этот цикл, ставя свои исторические романы гораздо выше. Кому они сейчас нужны? А образ великого сыщика обрел бессмертие и по прошествии ста лет заслонил прочих героев великой английской литературы XIX века.
   
    Доктор Ватсон излагает события банальным языком — но этот банальный язык выразителен и эффектен. Все произведения построены одинаково — но эта одинаковость доставляет наслаждение читателю: он встречает старых друзей и предвкушает то интересное, что сейчас начнется. (“Шерлок Холмс” — предтеча бесконечных западных телесериалов: зрители (читатели) жаждут продолжать знакомство с любимыми героями.)
   
    Поскольку практика — критерий истины, то годный результат не может быть достигнут негодными средствами. Знаменитейший уже столетие литературный герой не может быть созданием плохой, слабой, малохудожественной прозы. Значит, плоха не проза, а наши представления о ней. Значит, есть в Шерлоке Холмсе то, что отвечает глубинной потребности людей. Эстетика — вторична, эстетика — условная производная от наших чувств.
   
    В Холмсе простота формы и банальность языка точно соответствуют общему уровню условности. Загадки и кроссворды всегда манят человеческий ум, торжество справедливости всегда желанно, благородный и непобедимый герой всегда привлекателен.
   
    Натуралистического логического анализа Холмс не выдерживает. “Просчеты” Конан-Дойля давно вскрыты литературоведами (английскими): змея не может подняться по шнуру; человек шести футов ростом не может притвориться на фут ниже; улики типа порезанного пальца, глины на башмаке и т. п. не могут быть всегда и везде. Что за дело читателю до того? Это не реалистический роман, а гениальный бестселлер.
   
    2. Штамп и притча. Джек Лондон. Поныне знаменитый в России, Лондон невысоко оценивается современной критикой и отнюдь не считается классиком американской литературы. Строго говоря, это гибрид-последователь-эпигон двух классиков: Брет-Гарта и Киплинга. Сам Лондон, человек образованный, жаловался, что читатели и критика не видят в его произведениях ничего, кроме романтических и кровавых приключений. Представляется, что виной тому его стиль, изобилующий банальностями и штампами: “тяжелый подбородок”, “холодные голубые глаза”, “мускулистая шестифутовая фигура”, “неукротимый дух белого человека” и т. д. Небрежность много и быстро работающего писателя?
   
    Или все-таки мировоззрение убежденного романтика, сильного мужчины? Моды и эстетические концепции меняются, но всегда остаются в цене сила и храбрость, верность и упорство, честность и оптимизм. За литературной банальностью лондоновского языка стоят, однако, эти непреходящие жизненные ценности, несокрушимое и заразительное духовное здоровье. Да, Лондон пользовался порой целыми словесными блоками, изобретенными задолго до него — но они в точности подходили для решения его задач. Задачи были серьезны.
   
    Сам он наиболее ценил рассказ “Лига стариков”. Два мира, две справедливости, неизбежность кровавой борьбы, сопровождающей сокрушительную поступь Прогресса. “Закон жизни”: снеговая тропа, по которой уходит племя, становится дорогой жизни, на которой в свой час остаются умирать старики, согреваемые перед смертью тем огнем, что оставили им дети, — а жизнь идет дальше, она не может ждать тех, чьи силы вышли. “Любовь к жизни”: человек может все, он выживет и победит. Глубокий философский смысл заложен в лучших рассказах Лондона; банальный язык делает их легко читаемыми, эта легкость и внешняя увлекательность мешает остановиться, вдуматься. Но именно эта же легкость, поддерживаемая, как фундаментом, глубиной смысла, дала им долгую литературную жизнь.
   
    3. Метафора. Бабель. Бабелевская Одесса — это четыре рассказа общим объемом двадцать восемь страниц. В памяти же она предстает куда более пространной книгой. Текст перенасыщен красочными, бьющими деталями, фраза смачна, выразительна, самоценна, — Бабель один из самых цитируемых у нас в разговорах писатель.
   
    Написал Бабель мало, литературоведы часто гадают — почему. Объективная причина ясна: навалились тридцатые годы, одни проституировали, другие замолчали, как и погибший в заключении Бабель. Но есть и причина субъективная: Бабель исчерпал подходящий для него материал. Для его гиперболического, метафоричного, грубо-натуралистического и одновременно романтичного художественного мироощущения повседневная обыденность не годилась. Грубые и лихие рубаки Первой конной и жизнелюбивые бандиты Молдаванки, “вышибленные из правильной жизни люди” — люмпены, проститутки, — вот его герои, выламывающиеся из рамок налаженной жизни.
   
    “... Я сказал себе: лучше голодовка, тюрьма, скитания, чем сидение за конторкой часов по десяти в день. Мудрость дедов сидела в моей голове: мы рождены для наслаждения трудом, дракой, любовью, мы рождены для этого и ни для чего другого”.
   
    Пиша необыкновенно емко и концентрированно, Бабель “выработал” гражданскую войну и старую Одессу; в новых временах прозаического мирного строительства, распланированного на сталинские пятилетки, его таланту места не нашлось. Писать так о новом быте, коллективизации и Днепрогэсе невозможно: попробуйте себе представить. Вот пример писательской судьбы как единства формы и содержания.
   
    4. Сущность парадокса. Владимир Макании. В “Живом, как жизнь” Вересаев пеняет Достоевскому: у того сплошные общие места, только наоборот. Скажем, у писателя банального человек встретил льва: побледнел и убежал: банально. У Достоевского наоборот, и ничего более: человек встретил льва — покраснел и остался на месте. Грубо, плоско — и однако достаточно точно!
   
    Сущность парадокса заключается в том, что явление разворачивается на сто восемьдесят градусов и рассматривается с обратной, противоположной стороны. Плодотворность такого подхода очевидна: с обычной, лицевой стороны явление и так каждому видно и понятно. Парадоксальный подход позволяет, таким образом, видеть обе стороны явления, прямую и обратную: возникает тот самый диалектизм, многозначность, полифония.
   
    Владимир Маканин, самый значительный, пожалуй, из современных русских писателей, начал в русле “городской прозы”. Затем шел по линии отшелушивания языка, отбрасывания всех подробностей и деталей, давая лишь суть: описание действия, мысли, чувства. Это вряд ли оправдывало себя в длинной прозе типа “Старых книг”, текст задыхался в короткой фразе без воздуха, без красок и деталей, но короткий рассказ получался жестким, выразительным, эффектным и глубоким. В “Дашеньке” девочке-совслужащей удается женить на себе молодого и перспективного физика. Мезальянс, он главнее? Как бы не так. В результате она, которую вначале было жалко, царит и властвует, а он, красивый, завидный муж, фигура, скручен в узел и поставлен под каблук. Не спешите жалеть несчастных!
   
    Критика долго не замечала Маканина: он не поддается комментированному пересказу, его надо понимать, а к этому наша критика не приучена, ее традиционное занятие — это улавливать вышестоящее мнение и раздавать нехитрые ярлыки. Когда же после широкого читательского успеха “Предтечи” (хотя вообще Маканин — писатель для квалифицированного читателя) молчать стало неловко — появились неумелые попытки измерить его теми же мерками, что и многих прочих незатейливых и преуспевающих беллетристов.
   
    Пройдя период “отшелушенного” языка, Маканин “обогатил” стиль и стал писать сочно, изящно, изощренно. Но основной принцип остался тот же, что был нащупан много лет назад в рассказе “Ключарев и Алимушкин”: парадокс, сконструированная антитеза как несущий каркас произведения. Одному везет — за счет другого, хотя внешне они ничем не связаны. Любимая жена гуляет по мужикам, — и одновременно угасает от рака: как быть? (“Река с быстрым течением”.) Человек ненавидит тех, кто слишком выделяется, портит жизнь себе и другим, — но в конце концов в лагере ценой жизни восстает против пахана. (“Антилидер”). Вершиной Маканина, видимо, остается гениальная повесть “Где сходилось небо с холмами”: композитор увековечивает в своей музыке мелодии родного поселка — но тем самым эти мелодии исчезают из поселковой жизни; прославил он родину или высосал ее? .. Или поселок, постоянно горящий и отстраивающийся, обречен по мере материального благополучия на бездуховность? Или без композитора его мелодии бы канули в лету? Или в том вина, что земляки гибли в огне, пока композитор жил в комфорте и творил искусство? Или он такой же убогий изгой своего народа, как немой дурачок, единственный из помнящих еще старые песни?.. Каждый ответ правилен, и ни один не является полным. Многозначна, неисчерпаема, диалектична жизнь, и все в ней одновременно и так, и не так, и еще как-то.
   
    “Гражданин убегающий”: человек бежит от цивилизации в девственную природу — тем самым загаживает ее и приобщает к цивилизации.
   
    “Один и одна”: золотозубый алтаец выглядит жертвой — но при добросердечной попытке помочь ему тут же оказывается гонителем сам. Парадоксальное мышление — ценнейший и редкий дар писателя.
   
    5. От жесткого сюжета к точечной новелле. Шукшин. Старик-егерь приютил беглого зека — красивого, резкого парня. Не выдал наехавшим охотникам-милиционерам: понял, пожалел. Ночью парень забрал его лыжи и ружье и сбежал. Егерь догнал, в обиде и оскорблении. И опять пожалел: оставил ему ружье и лыжи, чтоб дошел по тайге до поселка, не пропал. Парень убил его в спину: “Ты прости, отец... Но так оно лучше будет. Надежней ...” Таков ранний рассказ Шукшина “Охота жить” — не самый известный, почти не переиздающийся. Тяга Шукшина к значительным ситуациям, сложным коллизиям, философскому осмыслению жизни ясна в нем.
   
    Позднее Шукшин отказался от весомых сюжетов и драматических конфликтов, перейдя к ситуациям анекдотического характера. Однако его поздние рассказы — лишь внешне бытовщинка с анекдотическим оттенком. Его чудаки держатся на грани явного всем юмора и не заметной сразу трагедии. Это не рассказы о жителях Алтая — это притчи на материале Алтайской деревни.
   
    “Микроскоп”: глуповатый столяр “обнаруживает микробов”, ужасается их вездесущести, обретает в “исследовании” смысл жизни: и смех, и жалость возникают, и аналогии вырисовываются: человек, берущийся за чужое дело, непосильное, смятое семейными делами... разве не обычная, в общем-то, история для многих, не удовлетворенных малоинтересной своей жизнью?
   
    За мелкими фокусами маленьких людей встают глобальные человеческие проблемы: мечты, лжи, нереализованного призвания (“Миль пардон, мадам”). Всесилия тупой демагогии, если она исходит как бы от своих людей, родных, и льстит твоему самолюбию — к посрамлению чужаков, особенно достойных зависти (“Срезал”). Плоть от плоти своих героев, алтайский мужик, Шукшин душой и чувствами с героями — но разумом выше их, он не судит, он понимает, и это дает двойственный, рефлектирующий взгляд на предмет рассказа, как бы и изнутри — и снаружи-сверху: автор видит куда глубже, чем рассказывает рассказчик. До Шукшина в русской литературе никто не давал мужика так абсолютно правдиво, умно, понимающе, — адекватно.
   
    Шукшинская стилистика рассказа дает осечку, когда он пытается писать интеллигентов: мужик умен, но неразвит, — интеллигент более развит, а потому получается менее умен, плоский, одномерный, неинтересный. Сила шукшинского мужика в том, что он все понимает и чувствует, но многое не может выразить словами — так образуется подтекст, многозначная тональность рассказа. Чем интеллигентнее герой может выразить свои мысли и чувства, тем мельче подтекст, тем меньше дистанция автора над героем, тем меньше разрыв между выраженным и невыраженным, — рассказ выходит линялым, вялым, мелким.
   
    6. Литературный герой. Возьмем известнейших: Одиссей, Робин Гуд, Дон-Кихот, Ромео и Джульетта, Дон-Жуан, Гулливер, Робинзон, Мюнхгаузен, д'Артаньян, Шерлок Холмс, Буратино (у нас), Джеймс Бонд (не у нас). В чем их особенности?
   
    1). Каждый занимает свою “экологическую нишу”, несет одну главную черту: путешественник, благородный разбойник — защитник бедняков, враль, гигант среди лилипутов и т. д.
   
    2). Они действуют против превосходящих сил с успехом или гибнут с честью (Мюнхгаузен — против здравого смысла, Робинзон — против природы).
   
    3). Они сами принимают решения и несут ответственность за свои поступки; для них нет ничьего приказа или служебного долга, но лишь совесть, честь, собственное желание и долг, который взят на себя добровольно.
   
    4). Они отнюдь не ходячее скопище добродетелей: Одиссей всегда умеет выйти сухим из воды, не гнушаясь пожертвовать соратником, д'Артаньян скрытен, расчетлив и легкомыслен в любви, Холмс склонен к наркомании и т. д.
   
    5). Они совершают значительные поступки, подвиги того или иного рода с риском для жизни и без всяких гарантий — правовых, социальных и т. п.
   
    Это вполне иллюстрирует, каким должен быть герой. Западные коммерческие литература и кино давно поставили его на поток: храбрый, сильный, благородный одиночка в борьбе против неправедных сил. Одиночка — потому что добро не совершается ни по приказу, ни по долгу службы.
   
    Это же иллюстрирует, почему нашу литературу много лет призывают к созданию полноценного героя, а он все не спешит являться пред очи маститых призывателей. Когда за героем стоит поддержка закона, государства и взвода коллег — это не герой, а просто хороший работник. Когда герой не пьет, не курит, не бранится и т. д. — это не герой, а плоская картинка, лишь отрицательные черты дополняют образ до достоверной полноценности, святых среди людей нет. Гражданская добродетель не в том, чтобы подчиняться властям, но в том, чтобы всегда стоять на страже справедливости. Ревностный блюститель казарменного устава — это не герой. Лондоновские герои, вершащие собственный суд по совести и чести, могли бы быть осуждены государственным судом — что их не умаляет, но напротив... Герой — это СВОБОДНЫЙ человек, но не винтик механизма. Герой как воплощение каких-то человеческих качеств отрывается от литературного текста и начинает жить собственной жизнью, в чем-то иной, чем был задуман автором — в согласии с потребностью в нем людей. Примечательно, что литературная первооснова может быть художественно несовершенной или просто слабой: золотое зерно дает росток.
   
    продолжениев третьей части